Сон о белых носочках. Это реальные истории женщин, потерявших детей

06 июля 2019

В Украине шесть детей из тысячи — мёртворождённые . Но это неточно. Достоверно сказать не может никто, так как до сих пор бытует практика «подчищать» статистику: ребёнка, рождённого мёртвым на раннем сроке, могут записать в «поздние выкидыши», а живого младенца, который не прожил более недели, — в мёртворождённые.

По данным ЮНИСЕФ, отметку в один месяц не пре­одолевает пять маленьких украинцев из тысячи. Для сравнения: в России этот показатель составляет 3,4, в Беларуси — 1,2. О том, сколько беременностей не заканчиваются привычным материнством, госорганы статистики не сообщают. Определить это действительно сложно, ведь до 12-й недели беременности женщина предоставлена сама себе — факт её «положения» первые три месяца никто не регистрирует.

Выкидыши на разных сроках, патологии плода, не совместимые с жизнью, замершие беременности, мертворождение и смерть новорождённого — всё это определяют как перинатальную утрату. Психологи склоняются к тому, что туда же необходимо отнести и аборт, сделанный из экономических или социальных соображений, например, вследствие изнасилования или материального неблагополучия.

Женщины, потерявшие детей в любом из этих случаев, сталкиваются с полным отрицанием обществом их утраты. В семье и в кругу друзей потерю неродившегося или скоро умершего младенца принято замалчивать, делая вид, что ничего не произошло. С такой же стеной безразличия сталкиваются мамы и в больницах. Фразу «да ладно, родишь ещё» слышит едва ли не каждая из этих женщин. Осенью 2018 года супруга экс-президента США Мишель Обама в своей книге «Становление» рассказала о личном опыте утраты — она также пережила выкидыш. Это признание подняло волну: женщины набрались смелости говорить о потере публично. Пять украинок, потерявших малышей, рассказывают Фокусу свои истории. С кем-то это случилось 30 лет назад, с другими — недавно. Кто-то после пережитого вновь решился родить ребёнка, другие же на время оставили попытки естественного материнства. Объединяет эти истории желание достать из-под полы материнскую травму и своим примером помочь другим женщинам справиться с их потерями.

Юлия, 36 лет. Отслоение плаценты на 28-й неделе по причине низкого предлежания

Вот она, человеческая жизнь, — от бумажки до бумажки. И то первую, свидетельство о рождении, мы не сразу получили. Малыш появился на свет 28 апреля, а разрешили её оформить только 11 мая. Сначала долго не хотели давать справку о рождении, потому что «тяжёлый», потому что маленький. Хотя это грубое нарушение законодательства. Сейчас перинатальные центры активно выхаживают маловесных и сильно недоношенных малышей. Но в глубинке, где ещё сохраняются «старые правила», родителям не сразу выдают справки для оформления свидетельства в ЗАГСе, мотивируя тем, что ребёнок, вероятнее всего, не выживет.

Я мама четверых деток. Лере уже 18, Лёше было бы 6, Тимофею — 4,5, Тихону — 2 года. Мой Лёша появился на 28-й неделе. Такой крошечный. Шесть лет назад это был рисковый срок. Сейчас-то и меньших выхаживают. А тогда у врачей опыта почти не было.

Я во втором браке, мы вместе 10 лет. Для супруга малыш был долгожданным первенцем. Когда забеременела, у меня уже была Лера. Мы очень его ждали, планировали. И в один прекрасный день Бог послал нам эти две полосочки. К сожалению, было низкое предлежание плаценты — очень коварный диагноз. Женщина может ничего и не заметить, а это чревато отслоением плаценты и кровотечениями, опасными для жизни мамы и ребёнка.

С этим мне пришлось столкнуться ещё раз, когда я была беременна Тихоном. Говорят, в одну и ту же реку дважды не войдёшь, да? Но я вошла. И в тот же самый перинатальный центр попала, хотя зарекалась ногой туда ступать. И в той же реанимации пришлось побывать, из которой я когда-то вышла без ребёнка. Наш младший, Тихон, как и Лёша, из «поспішайок» («торопыжек» — недоношенных детей), только чуть старше — 35-недельный. Во второй раз я настраивала себя, что всё будет хорошо, старалась тянуть срок. Очень береглась, с 22-й недели лежала на сохранении.

Когда же с Лёшей попала в больницу на 24-й неделе, было очень страшно. Я лежала в стационаре под присмотром, меня кололи, но кровотечения возобновлялись каждую неделю. В один момент меня просто привезли в родзал и сказали: «Это всё. Нужно срочно его вытаскивать. Он там задыхается».

Выхаживали Лёшу 39 дней. При рождении была асфиксия (кислородное голодание). Весил он 1200 граммов. Динамика была хорошая. Мы уже ждали перехода на следующий этап — туда, где детки с мамами вместе, но в один момент ему стало плохо, и спасти не смогли.

Вечером, в начале шестого, мне позвонили из перинатального и сообщили об остановке сердца. Я начала рыдать. Так громко, как раненое животное. А потом услышала, что дочь в комнате сидит и тоже плачет. Тихо так, чтобы не услышали. Я подошла к ней. — «Всё, мама?» — «Всё, — говорю, — всё».

Больше я себе таких эмоций при детях не позволяла. За время, пока Лёша был в реанимации, дочь сильно повзрослела, а ей ведь и 12 не было. Но на похороны решили её не брать. Позже мы проговаривали эти моменты: я спрашивала, хотела ли бы она попрощаться с братом, отвечала, что хотела бы.

В этом году Тимофею будет пять лет. Мы впервые взяли его на кладбище прошлым летом. Я держалась, только одну слезу проронила. Хоть и прошло почти 7 лет, приходить к своему ребёнку на кладбище всё равно больно. Считаю, что дети должны знать, что такое смерть и как она иногда к нам приходит. Тимофей мне сказал как-то: «Мам, мне так жалко Лёшу». Я его сразу поправила: не нужно его жалеть — жалко, что его с нами нет. У нас есть понимание того, что в семье мог быть старший брат, который в силу обстоятельств ушёл. Он — часть нашей семьи, такой же ребёнок, как и другие дети.

Когда Лёша умер, мне не разрешили приехать в реанимацию. Я просила, объясняла, что мне ехать всего полчаса. «Нет, его уже увезли в морг». Сейчас я понимаю, что нужно было любой ценой настоять, попрощаться, но тогда из-за стресса уступила. Когда умирает малыш, нужно обязательно в последний раз на него посмотреть — попрощаться. Не стоит бояться. Это надо в первую очередь для того, чтобы осознать, что он ушёл. Иначе будут мысли, что врачи ошиблись, перепутали, что он на самом деле жив. Это просто нужно прожить и понять, что всё кончилось.

Я Лёшу увидела уже в морге. Конечно, он стал совершенно другим. На верхней губе, где был приклеен зонд для кормления, остался такой след, как будто с пластырем сняли кожу. Синяя такая полоска под носиком. Я это очень болезненно переживала. Все ходили и спрашивали, что это за полосочка? Люди ведь даже не подозревают, что такие детки на выхаживании лежат обтыканные трубочками и датчиками, всё крошечное тельце в следах от катетеров.

Я очень долго работала над собой, чтобы вернуться к обычной жизни.

Некоторые говорят: «Не хочу спрашивать, чтобы не напоминать». Напоминать? Серьёзно? Да я думаю об этом 24 часа в сутки, ребята! Нет такого момента, чтобы я не вспомнила своего малыша. Даже родив после этого двух здоровых деток, я всё равно вспоминаю о Лёше каждый день. Нужно просто научиться контролировать свои эмоции. Раньше у меня тоже бывало полное погружение в сопли: мир останавливался. После потери я два года не могла об этом разговаривать. Работать не могла. Удалось взять себя в руки, когда врач сказала: «Хочешь ещё родить — надо переключаться, иначе ничего не получится». Я полностью ушла в планирование следующей беременности, старалась больше времени проводить с дочерью. Я научилась рассказывать свою историю о потере, когда уже был Тимофей, и я начала поддерживать других мамочек, потерявших детей.

Очень много времени провела на кладбище, в церкви. Мы даже повенчались с мужем после этого. Через утрату пришли, видимо. Мы поминаем сына в дни рождения и смерти, ездим на кладбище и в храм. После всего я начала много общаться с мамами недоношенных деток или теми, кто столкнулись с утратой. Случайно узнала об Ассоциации преждевременно рождённых детей «Ранні пташки» — они поддерживают семьи недоношенных малышей. Сейчас у них много проектов, есть чат поддержки для родителей #мамыторопыжекUA. Мы с мамочками-единомышленницами помогаем друг другу советами, делимся контактами.

Зачастую родители не готовы к преждевременным родам, к тому, что им придётся хоронить ребёнка. Для таких случаев мы хотели запустить проект «коробочек» с вещами для захоронения. Белый конвертик, одеялко, пелёночка. Если ребёнок уходит на этапе реанимации, то он же там голенький лежит. Только носочки и шапочка. Для меня выбрать одежду для захоронения и гробик было колоссальным стрессом. Это непередаваемо жуткое ощущение. Мы искали вещи для Лёши, я очень сдерживалась, чтобы не реветь.

Продавцы в ответ предлагали кучу всего «интересного», «модного и красивого», «очень практичного», из серии «вам на несколько лет хватит и в колясочку, и в кроватку». Я понимаю, что это из лучших побуждений. Но один раз не выдержала: «Нам на похороны». Продавец опешила. Но никаких слов сочувствия не проронила. Люди часто боятся проявить сочувствие, порой даже к близкому человеку. Боятся выглядеть глупо, не знают и не умеют сказать слова поддержки.

С помощью этих «коробочек» мы хотим избавить маму от лишнего стресса. В одном городе инициатива уже работает. Мы думали распространять информацию через пренатальные центры, но врачи предположили, что это поймут неправильно, мол, загубили ребёнка, а теперь откупаетесь.

Многие мамы не знают не только о подобных инициативах, но даже о положенных для них вещах. Например, когда ребёнок родился после 22-й недели и сделал хотя бы один вдох, по закону он считается живорождённым (Закон Украины «О Порядке регистрации живорождённых и мертворождённых»). И даже если он вскоре умирает, мама имеет право на первую выплату социальной помощи в связи с рождением ребёнка — 10 с небольшим тысяч гривен. Кроме того, родители могут рассчитывать на социальную выплату на захоронение.

Я считаю, что эта помощь нужна родителям. Ведь затраты на захоронение часто во много раз больше таких выплат. Да неважно вообще, куда пойдут эти деньги, — хоть бы и маму в отпуск отправить, чтобы она пришла в себя после случившегося кошмара. В любом случае реальность такова, что детский памятник на могилу стоит куда дороже детской кроватки.

Алёна, 30 лет. Абдоминальная беременность с вытекающим разрывом плодного яйца на 12-й неделе

Меня анестезиолог перед операцией спросил: «Пьёшь?» Я ему: «Нет». Он покачал головой — не поверил. Никого в зале эта реакция не смутила, и это учитывая, что вчера утром я ещё была беременна.

Помню всю операцию. Такое впечатление, что стояла рядом и наблюдала. Слышала все разговоры, понимала, что делают с телом, только боли не чувствовала. Слышала даже этот хруст, когда лапароскопом пробивают живот. Может, мой мозг сам это додумывал под наркозом? В сознание после операции пришла от мата того же анестезиолога. Как поняла потом, он отключил аппарат искусственной вентиляции лёгких, а я самостоятельно не дышала. И так было трижды — меня «запускали» 20 минут.

Мы с мужем решились на ребёнка через год после росписи. На тот момент были вместе три с половиной года. Когда поняли, что не выходит, обследовались и начали лечение. Естественно, гормонами. Меня от них раздуло, как шарик. Врач, у которой я наблюдалась, решила, что с моим диагнозом можно рискнуть и попробовать зачать самостоятельно. Теперь думаю, что это отчасти халатно: нужно было настаивать на лечении, а потом снова возобновлять терапию и всё остальное. Но прошёл год, и я забеременела.

После этой операции я сразу предложила мужу развестись. Он ответил, что брал меня в жёны не для того, чтобы потом назад отдавать, и больше мы к этому вопросу не возвращались. Родственники его настраивали, мол, терпи, мужик, у неё будет «сложный период». Но меня утешать, как помню, никто не бросался. Все сделали вид, что ничего не произошло, — просто операция, просто приболела.

В тот день, как началось неладное, я позвонила своему врачу и сразу уехала на скорой в больничку. Первый доктор на осмотре сказал, что «всё окей» и «незачем вообще было ехать». Отправили домой. Хорошо — так хорошо, едем назад. Не успела дойти до двери квартиры, как поняла, что так дело не пойдёт, — кровотечение явно усилилось. Я вернулась, и меня госпитализировали.

Отношение врачей убивало, если честно. Узист заявила, что смотреть меня не хочет, — вечер, поздно, она устала. После уговоров снизошла, а потом начала кричать, что «ничего там не видно», так что я должна прийти завтра. Тем временем кровотечение продолжалось. Помощи мне в связи с этим не оказывали вообще никакой. Врач сказала: «Да ты, наверное, и не беременна вовсе. Иди, сделай тест». Попросила мужа, он купил, привёз. Я смотрю — две полоски, он смотрит — две полоски. Мы в этом и не сомневались. Тяжело усомниться, когда ты на 12-й неделе.

Утром пришлось пригрозить «связями» — хорошо, что они были. После звонка начальству больницы меня стали водить за ручку к светилам во все кабинеты. За три подхода самый главный местный диагност таки высмотрел мою разорванную плодным яйцом трубу — причину кровотечения.

Узист оказался, бесспорно, талантлив — как выяснилось, и вправду было очень тяжело рассмотреть. Но с человеческой стороны от него ничего ждать не пришлось. Даже бровью не повёл, просто пялился в монитор и говорил с медсестрой. «Абдомінантна вагітність, 12 тижнів. На операцію» («абдоминальная» по-другому — «брюшная»/внематочная беременность). Я, конечно, сразу всё поняла: родители — медики. «Всё, — говорю себе, — приехали». Но мне объяснять врач ничего не стал: «Вставай, вытирайся». А я лежу в шоке. Лежу и молчу.

В кабинете главврача мне пояснили, что сутки потеряны, дело дрянь, обширное кровоизлияние в брюшную полость, нужно срочно оперировать. Никаких «нам жаль», «это была внематочная беременность», «не отчаивайтесь, так бывает». Я только спросила, всё ли очень плохо. «Да. Очень», — врач был предельно откровенен. Уже по выписке я увидела, что там и как обстояло.

Я не хотела оперироваться полосно, а только так и могли мне предложить в этой больнице. Разрежут от уха до уха — а оно мне надо? Как я потом ребёнка вынашивать буду, если придётся? Опять задействовали родню, нашли больницу с лапароскопом (тогда такая была одна на весь город) и отправились туда. Меня привезли, осмотрели, экстренно подготовили к операции. Через полчаса я уже лежала на столе. Принимающий доктор спрашивал: «А как ты, деточка, ходишь вообще?» Я недоумевала: «А что такого?» Говорит, что я «вообще-то должна лежать в позе креветочки и орать от боли», а я вот передвигаюсь сама и ещё командую. Вот такая я бесчувственная сволочь оказалась.

Эмбриончик был вроде и маленький — размером со средний лимон, но для фаллопиевой трубы это гигантское инородное тело. Он должен был её разорвать ещё недели три-четыре назад. И всё это время любая другая женщина жаловалась бы на боли в боку или внизу живота, а после разрыва и вовсе взвыла бы от боли. Но почему-то эта «любая женщина» не я.

Только один доктор из всех вёл себя адекватно, разложил ситуацию по полочкам, велел ходить потихонечку и беречь себя. Говорит, растёт он у тебя не там, где нужно, ну «шо ж тут поробиш».

После операции ещё три дня лежала в больнице, веселила персонал. Правда, медсестрички просили: «Пускай муж так часто не приходит, а то другие смотрят, и им больно от этого». Со мной лежали женщины с действительно страшными диагнозами, удалёнными матками и трубами. Мужья просто передавали им ключи от дома через медсестёр, потому что сами возвращаться туда не планировали.

Накрывает меня от этого всего редко, только когда вспоминаю. Конечно, обидно было, что не получилось опять. Но об остальном я стараюсь не думать, не вдаваться в философию. Планируем с мужем подлечить меня и дальше пробовать. Но уже ЭКО. Боюсь, если опять сами будем пробовать, то всё повторится и я снова ничего не почувствую. Хорошо, если без второй трубы останусь. А бывает так, что скорая не успела при­ехать — и всё, на тот свет можно вещички паковать.

Екатерина, 34 года. Смерть новорождённого по причине полиорганной недостаточности после кесарева сечения на 38–39-й неделе

Тяжело было возвращаться домой: едем в машине, а сзади — детский гробик. Ещё и погода такая хорошая была — солнышко всю дорогу. Родные хотели всё бросить и приехать в Одессу, переживали, как муж в таком состоянии за руль сядет. Но мы уговорили их остаться дома и организовать похороны. После вскрытия ритуальная служба подготовила тело, чтобы хорошо перенёс дорогу, одели как нужно. Красиво, в общем.

У меня была вполне доношенная беременность — 38–39 недель. Всё шло хорошо, а потом глаз воспалился. Я ношу линзы, такое иногда случалось. Но покраснение быстро переросло в нагноение, боль была адская. Вечером я побежала к врачу. У меня уже глаза не было видно. Местные врачи сразу же впали в истерику. Смотрели на меня, на живот, на глаз, опять на живот. Решили отправить в Одессу, мол, там лучшие специалисты. Никакого направления мне не дали, просто сказали: «Езжай срочно!» Хорошо, что мы сами и наши родственники — медики, есть нужные знакомства. Обзвонили друзей и выехали. Это было уже три часа ночи. Я, Серёжа и мама. Пока добрались — а это добрых 10 часов в пути, — нас уже ждали.

У всех был шок. Существовала угроза потери глаза. Всю дорогу я смотрела в зеркало, на месте он или уже нет. Лечить меня от гнойной язвы роговицы, как обычного человека, высокими дозами антибиотиков, гормонов было нельзя. Поэтому мне местно под глаз кололи гепарин, каждый час капали и засыпали в глаз порошок. В итоге немного подлечили и планировали отправить домой, ведь рожать скоро. Но в тот же вечер у меня начались схватки.

Сначала я вообще не поняла, что происходит. Случилась дичайшая паника. Мы быстро приехали в местный роддом. Пока они собрали в кучу анамнез, пока думали, что делать... В итоге решили кесарить. Хоть я и не спала, но мало что помню, так понимаю, что во время операции были нюансы.

Первый крик младенца я так и не услышала. Сразу поняла, что Артёма откачивают. Его очень долго реанимировали. Меня уже увезли, а он всё не кричал. Какое-то время я полежала в полудрёме под препаратами, и только потом мне принесли голубенькую бирочку. Это единственное, чего я ждала, — значит, он жив. Да, на кислороде, как мне потом объяснили, да, тяжёлый, но живой.

Мы пробыли в Одессе месяц. В начале февраля он родился, а первого марта умер. Всё это время — на кислороде. Я ходила к Артёму по два раза каждый день. Сама всё видела и понимала. Его состояние по шкале Апгар на момент родов ещё в документах записано: первая минута — три балла, пятая — вообще один.

Поначалу у меня было много вопросов. Сказали, что у него инфекция. Но какая? Могла ли она перейти к нему от моего глаза по плаценте? Или ещё что-то случилось, а мы не знаем? Врачи не смогли ничего толком доказать. Даже высеять ничего не смогли (взрастить бактериальный посев, чтобы найти причину пневмонии новорождённого. — Фокус). Потом была версия, что у него развивается тяжёлая форма вирусной пневмонии. Однако анализы ничего не показали. В посмертных документах просто указали полиорганную недостаточность. Ну это и понятно: после длительного приёма антибиотиков маленькая печень отказала.

Артёмка был нашим запланированным долгожданным малышом. Мы с Серёжей уже 10 лет вместе. Познакомились ещё в институте, жили в одном общежитии. Сразу после свадьбы детей не планировали. Подумали: как будет, так и будет. Артёмкой я забеременела чуть больше года спустя. И хотя я ходила очень легко, определённая тревога у меня была. Такое странное чувство, что он со мной не навсегда. Я ещё себе много книжек скачала по раннему развитию, но не прочла ни одной. Вместо этого читала Ремарка «Искру жизни» и «Триумфальную арку» — тяжёлые книжки, хоть и жизнеутверждающие. Всё не могла понять, почему меня не на то тянет. Даже из вещей ничего не осталось, кроме документов и бирочек, потому что купить ничего не успела. Всё сидела на этих мамских форумах, выбирала коляски и кроватки, но купить не купила.

Я сразу знала, как его назову. С детства нравилось это имя. Помню, когда мне подарили куклу, похожую на малыша, я её Артёмом называла. Сразу же в больнице мы его покрестили и успели зарегистрировать.

Хорошо, что у нас был этот месяц, проведённый вместе. Мы успели всё осознать, прожить. Страшнее, наверное, если бы он сразу умер. С другой стороны, это месяц мучений. И для него, и для нас. Накануне смерти мне приснилось, что я покупаю белые детские носочки на берегу моря. Вообще все сны тогда были о море. У нас даже на надгробии кораблик нарисован. У нашего маленького морячка. Утром мы побыли у него, после поехали в местные монастыри и поставили свечки. Я купила ему крестик. Когда пришли вечером, наверное, уже почувствовала, что мы прощаемся. Я оставила ему крестик, помазала святым маслом. Мама дома села читать молитву — её нужно 40 или 50 раз прочесть, — говорила, пускай хотя бы до утра ещё поживёт. Я в тот вечер в молитве и уснула, а утром меня разбудили из больницы, сказали, что малыш умер. В 12:10. То есть буквально несколько минут как первого марта. И нам тогда тоже снилось море. Мне и Серёже.

Очень это тяжело, когда все подходят на похоронах, соболезнуют, плачут. Я старалась держаться, чтобы мои родные не расклеились, чувствовала, что должна быть примером. Потом, конечно же, нужно было ещё долечиваться, но глаз в итоге спасли. В начале мая меня окончательно выписали, а в июне я уже вышла из условного декрета. Я работаю в детской онкогематологии. Тогда, как только вернулась, увидела у нас в отделении 6-месячного малыша. И он умирал. Как бы это сейчас ни звучало, думаю, это мне и помогло пережить собственное горе. Я поняла, что не одна такая, что наша ситуация не уникальна. Каждый день родители теряют своих детей. Когда человек живёт относительно беззаботной жизнью, а потом на него сваливается такое горе, он сразу же рассыпается под его тяжестью, думает, что один против всего мира. У меня получилось по-другому.

Многие из моих знакомых женщин хотят забеременеть и не могут. Я вижу их и понимаю, что мне это хотя бы удалось. То есть я смогу забеременеть, когда мы будем готовы. Мне удалось выносить ребёнка, у нас были десять месяцев вместе. Это уже большого стоит. У многих нет и такого. Я никого не хочу обвинять. Может, было там что-то. А может, нет, бог его знает. Муж уверен, что это всё случилось по вине врачей, но я не хочу об этом думать. Что было, то было.

Первый месяц после похорон мне ничего не хотелось. Я была в вакууме, без чувств и эмоций. Просто ела целыми днями конфеты и смотрела фильмы. Через месяц муж не выдержал, сказал: «Сегодня же идём знакомиться с тренером в спортзал». Я не сопротивлялась.

Уже прошло два с половиной года, как я начала заниматься. На самом деле мне нравится физическая нагрузка, а в зале просто напомнили об этом. Я приходила, отключала мозг и занималась. Мне стало легче, пропала тревога. Это была моя психотерапия, мой переключатель. Потихоньку начинала приходить в форму. После родов я весила 70 кг — для меня это огромная цифра, а через пять месяцев занятий — уже 55. Потом я пошла на разряд — сделала кандидата в мастера спорта. В моей весовой категории до 52 кг я тяну 102,5 кг (становая тяга — подъём штанги с положения стоя. — Фокус). Сейчас тренер готовит почву для мастера спорта, нужно будет потянуть 110 кг.

Надо принять эту боль, принять своего ребёнка и его уход. Он же остаётся с нами на самом деле, помогает как маленький ангел-хранитель. Это чувство со мной всегда. Частые слёзы, постоянное сидение на кладбище не спасают, это не про принятие. Я не знаю, верю ли в загробную жизнь, но понимаю: от такого поведения никому лучше не будет. Если он увидит там, что я тут убиваюсь, то ему точно от этого не полегчает.

Антонина, 49 лет. Экстренное кесарево сечение на 32-й неделе по причине отслойки плаценты

Сколько помню эту беременность, я безостановочно вязала. Мы все тогда были страшно суеверны, никаких вещей наперёд не покупали. А спицы из рук выпустить не могла, чего бы там мне ни говорили. Беременность протекала легко. Даже слишком. А потом, как сегодня помню, сижу на диване, вяжу — и вдруг живот схватил. И кровотечение. Мы сразу же скорую вызвали.

Я миллион раз это в голове прокручивала: может, я поздно спохватилась, может, скорая долго ехала, а может, персонал в больнице затянул? Пока они меня в приёмном через всю бюрократию провели, я уже стоять не могла. Помню, лежу на каталке посреди коридора. Одна. Тогда же к роддому на пушечный выстрел нельзя было родным подойти. Чувствую, теряю сознание. Хватило сил только промямлить что-то в воздух. «Мне плохо», — бормочу и отключаюсь. Сквозь сон слышала, как главврач орёт не своим голосом: «Вы что тут, с ума все сошли? В операционную её! Немедленно!»

Проснулась уже ночью в операционной на кушетке со швом на животе. Зову медсестру, расспрашиваю, а она глаза в пол и бубнит: «Всё утром, всё утром. Всё доктор скажет, всё скажет». Я ей снова: «Что с моим ребёнком? Когда его можно увидеть?» А она всё своё: «Всё утром…» да «Всё доктор…».

Еле переночевала. Только зашли в палату на обход, я сразу к врачу, а он только и всего: «Мы тебя спасали, некогда было остальным заниматься. Очень низко давление упало». И всё. Уже через месяц после выписки, когда пришла справку забирать (налог на бездетность никто не отменял, нужно было отчитываться перед работодателем, что детей нет), смотрю, а там неразборчиво так: «Плод женского пола, вес — 2 кг». Женского пола, значит. Моя девочка.

Было это в 1988 году. А через два года родился наш сыночек. Маленький такой, на восьмом месяце его родила. Всю беременность на сохранении пролежала. Страшно было на него смотреть — такой маленький. А сейчас и не скажешь — вырос какой. Иногда думаю: а если бы наша девочка выжила, не было бы у нас его. Так получается?

После операции меня перевели в послеродовую, а потом переселили от родивших к беременным. Чтобы деток маленьких не видела, наверное. Туго перевязали грудь пелёнками: молоко должно перегореть — пить-то его некому. Продержали в больнице ещё 11 дней — и всё, на выход. Запомнилась очень одна сестричка, говорила мне: «Да чего тут расстраиваться. Ещё тысячу таких родишь и три тысячи абортов сделаешь». Да, ещё тысячу, думала, точно.

Дома все уже знали. Родители приехали из деревни, но мы с ними ничего не обсуждали особо. Просто молчаливая поддержка. Соседка прибегала успокаивать. «Да ладно, Тоня, — говорила она, — ещё родишь. Мне вон после первого кесарево ещё три раза делали, и всё нормально было. Ещё родишь». Мне так хотелось сказать: «Вам приносили после операции живых детей. А мне никого не принесли». Но я, конечно же, промолчала.

Забрать ничего (или никого) не предлагали. Тогда такое не принято было. Может, там и забирать было нечего, я не знаю. Страшно подумать, как её там доставали. Я и не спрашивала. Не принято было.

Выговорилась уже спустя несколько лет подругам на работе. Тогда и начало отпускать потихоньку. Но всё равно прокручиваю в голове: может, я не вовремя заметила, а может, скорая медленно ехала, а может, врачи в приёмной? Может, можно было что-то сделать, а мы просто опоздали?

Ольга, 33 года. Преждевременные роды на 24-й неделе

Наш малыш прожил восемь дней. Под конец он уже мало двигался, рефлекторно — то ручкой, то ножкой. Позвала доктора, а он мне: «Что же вы хотите? Хуже может быть только агония». Слов особо не подбирают.

Мы с супругом 11 лет вместе. Примерно на втором году совместной жизни решили, что хотим ребёнка. Всё никак не получалось, поэтому обратились к врачам. Мне ставили разные диагнозы, если коротко — бесплодие. Спустя несколько лет решились на ЭКО. Не получилось. Потом ещё раз в 2014-м. Мы даже кредит брали, ведь это стоит бешеных денег.

А потом было волшебное «забей — и всё получится». Через год, когда была шестая волна призыва в АТО, мужу пришла повестка. В то время между нами нарастало сильное напряжение. Он мог сказать мне: «Что-то суп сегодня пересолен», а я слышала: «Да ты даже детей мне не можешь родить, не то что суп приготовить». Всё воспринималось в штыки. И он ушёл по повестке на полтора года.

Когда муж вернулся домой, всё приобрело новую ценность. Мы на самом деле захотели быть вместе, с детьми или без. И тогда я забеременела. Сначала, конечно же, не поверила. Говорю врачам — они мне: «Не может быть!» Я начала делать тесты: один, второй, дешёвый, дорогой — все с двумя полосками. Не знаю, была ли я когда-либо так счастлива. Очень легко ходила. Врач только мне не нравился, где стояла на учёте. Он знал мою историю бесплодия, попыток ЭКО и не назначил ни единого дополнительного анализа. Даже на TORCH-инфекции, которые всюду обязательны. Потом уже в отделении интенсивной терапии новорождённых нам дали большую книгу о недоношенных детях. И муж прочёл в ней, что мы по нескольким параметрам в группе риска. Раньше нам об этом не говорили.

Он родился на свои именины. Хотели назвать Егором, а крестить Георгием. Мне хотелось, чтобы Георгий Вячеславович был, но муж сказал, что Жорой будут дразнить. Решили Егор. Егорка. Такое ёмкое, красивое имя, подумала, будет сильный мальчик.

Все анализы были в норме. А потом наступила Пасха, и на следующий день я увидела, что кровит. Это был выходной, в клинике, естественно, трубку не взяли, а в страховой сообщили: «Только по скорой». Я подумала, что не стоит, в целом хорошо себя чувствую, а живот немного крутит от мучного, ничего серьёзного. Но в страховой настояли, я поехала в дежурный роддом. По дороге в скорой ещё селфи делала, не приходила даже мысль, что на самом деле уже рожаю.

На месте осмотрели три врача. Констатировали: это вы чего-то придумали, ничего у вас там нет. Уже после я много читала об этом и, честно говоря, не понимаю, как можно было не увидеть начала родовой деятельности. Потом и вовсе все разбежались куда-то — комиссия приехала. На этом всё. После моей настойчивой просьбы что-то предпринять (живот начал болеть сильнее) меня положили и поставили капельницу с магнезией. Я просто лежала и дышала, как умею, чтобы хоть как-то снять спазм. Вообще не понимала, что это схватки.

Зашла врач, спрашивает: «Кто у меня тут дышит, будто рожает?» А это я! Объясняю, что мне очень больно, по-другому уже не могу. Она меня ещё раз осмотрела. Тут по её лицу стало понятно: что-то не так. Уже не просто дышу, начинаю реветь. Умоляю её сделать что-нибудь. Мне сразу же другую капельницу, которую ставят тем, кто раньше срока рожает. Кто-то побежал звонить в другой роддом, который специализируется на недоношенных детках, и в ту же минуту меня собирают туда. Я старалась вроде как дышать и не дышать, чтобы только всё остановить. Это же очень рано — всего 24-я неделя. Думаю, если бы не ходила и не выпрашивала хоть какую-ту помощь, меня вряд ли успели бы перевезти. И у нас с малышом не было бы и того времени.

В 22:00 я уже родила. Помню только, как всё закончилось и мама моя сказала: «Боже, Оля, как он на тебя похож! Такой же курносый». Его сразу же увезли в интенсивку. Когда очнулась после чистки от наркоза, быстро начала гуглить, какие самые маленькие дети выживали. Нашла, кажется, 580 граммов. А у нас — 620 граммов! Там ещё были фотографии и истории выживших «ранних» деток. Меня эта информация очень поддерживала тогда.

Врачи никаких прогнозов не давали: «крайне тяжёлый» — и всё. Сначала сказали: если проживёт сутки — хорошо, если трое — хорошо, если семь... Плакать возле кювеза нельзя. Врачи кричат: «Вы этим ребёнку не поможете!»

Он лежал, наш малыш, весь закрытый — врачи стараются воссоздать условия, как у мамы в животике: темно, тепло и тихо. Все эти приборы постоянно пикают. Я там стала седой за одни сутки. Поначалу не могла сообразить, почему оно всё пикает, — это он умирает или что? А потом поняла, что это вот, например, датчик скачет, потому что он ручкой пошевелил. Первые дни — просто ад на земле. Персонал со мной не разговаривал, ничего не объясняли, нужно только выспрашивать шёпотом и с благоговением. Но потом понимаешь, что этот твой — один, а рядом у них ещё с десяток таких лежит — и все пикают.

Меня выписали на третий день, но дома я почти не бывала. Сцеживалась каждые три часа и привозила молоко в больницу. Всё ждала, когда же ему можно будет хоть чуточку больше кушать, а не эту крохотную пипеточку. Всё оставшееся молоко собирала. Целую морозилку забила. Даже когда он умер, ещё несколько дней на автомате сцеживалась — морозила — сцеживалась — морозила. Когда забрала свидетельства о рождении и смерти (их вместе выдают), позвонила знакомому консультанту по грудному вскармливанию, и она помогла закончить это всё. Попробовала стать молочной мамой, но не  смогла. Как представлю, что это молоко для моего ребёнка, хочется кожу с себя содрать. Невыносимо. Молоко хранила ещё долго, думала, может, отдам кому. Через год приехали с мужем после Пасхи на поминальные дни на кладбище, взяли с собой эти пакетики, разорвали и прикопали там.

О смерти мне сообщили вечером восьмого дня по телефону. Позвонили с незнакомого номера и сказали: «Ваш ребёнок умер». «Может быть, можно ещё что-то сделать?» — спрашиваю. «Нет, нельзя. Сердце остановилось полчаса назад». Мы приехали на следующее утро. Увидела своих родных в чёрных платках и начала на них кричать: «Снимите! Не разрешаю никому! Не смейте!» Я верила до последнего, что они что-то перепутали и это не мой ребёнок умер.

Врачи спрашивали, будем ли мы забирать тело. Конечно, конечно, будем! Таких маленьких гробиков, знаете, не делают. Есть для деток, но он в нём вообще потерялся, такой маленький лежал. В Штатах, знаю, можно забрать и похоронить 9–10-недельного, а у нас до 22-й недели он даже не человек. Его и спасать не будут. Я понимаю, что с профессиональной точки зрения это, наверное, невозможно, но называть умершего ребёнка «медицинскими отходами» ужасно.

А потом я не знаю, что было. Похороны были. Ничего не помню.

Когда это случилось, нами никто не интересовался, не перенаправил. А, оказывается, есть группы поддержки, сообщества в Facebook, бесплатные терапевтические группы. Я об этом узнала примерно через полтора года. Сама их находила. Но это потому, что я психотерапевт и понимаю, что бывает, если не обращаться за помощью: депрессии, неврозы — самой выгрести нереально. А я так не хотела, я хотела жить. После потери пришла такая любовь к мужу — просто не передать. Плакали вместе. Много. Потом была терапия.

Нужно как-то распространять информацию об этих группах, потому что таких, как я, которые знают и ищут, очень мало. Женщины закрываются, подавляют эти чувства в себе. Медики особенно это обесценивают. Кто-то из персонала нам сказал: «Не переживайте, будет ещё малыш». Но люди не знают нашей истории, диагнозов и всех попыток. И даже если будут ещё дети, именно этого малыша, которого ждали, уже не будет. И даже если не ждали. Всё равно.

Думаю, я проживаю эту утрату достаточно здрово и здор во, потому что у меня большой круг поддержки. Помимо семьи и близких, обученных не комкать и не прятать проблемы под ковёр, у меня есть терапевтическая группа, личная терапия и ещё много всего.

Благодаря этой потере я пришла в послеродовое повивание. Это терапия для восстановления женщины после родов. Можно сказать, это моя форма материнства. Ещё хочу собрать бесплатную терапевтическую группу для женщин, утративших детей, и сделать вебинар о наших невидимых детках.

Многие женщины на самом деле ждут, чтобы нашёлся кто-то, с кем можно об этом поговорить. По своему опыту скажу, что люди пока не готовы слышать. Даже подруги. И это больнее всего. У меня сбылась мечта — я встретилась со своим ребёнком, а потом случилось самое большое горе — я его так скоро потеряла. А все вокруг делают вид, как будто ничего не произошло, забывают о нём. А он ведь прожил свою маленькую, но всё же жизнь.

Источник